Неточные совпадения
— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья
наших друзей —
наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в
отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете,
о чем я
говорю, — сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.
«
Отношение человека к жизни зависит от перемещения в пространстве.
Наше, земное пространство ограничено пределами, оскорбительными для
нашего духа, но даже и в нем…» Дальше Кумов
говорил что-то невразумительное
о норманнах в Англии, в России, Сицилии.
Но, m-r Бьюмонт, при условиях
нашей жизни, при
наших понятиях и нравах нельзя желать для девушки того знания будничных
отношений,
о котором мы
говорим, что без него, в большей части случаев, девушка рискует сделать неосновательный выбор.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить
наш разговор
о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он
говорит о своих
отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
— А
наши личные
отношения с вами, monsieur Белоярцев, — добавила она, — пусть останутся прежние: нам с вами
говорить не
о чем.
Это — относительно, так сказать, внутренней политики; что же касается до внешних
отношений, то здесь вопрос усложняется тем, что нужно
говорить не об одном заводе, даже не
о заводском округе, даже не об Урале, а вообще
о всей
нашей промышленной политике, которая постоянно колебалась и колеблется между полной свободой внешнего рынка и покровительственной системой в строгом смысле слова.
Я
говорил себе, что разлука будет полная, что
о переписке нечего и думать, потому что вся сущность
наших отношений замыкалась в личных свиданиях, и переписываться было не
о чем; что ежели и мелькнет Крутицын на короткое время опять в Петербурге, то не иначе, как по делам «знамени», и вряд ли вспомнит обо мне, и что вообще вряд ли мы не в последний раз видим друг друга.
—
О, не
говорите мне, ma tante, — возражал он, — я не хочу позорить святого имени любви, называя так
наши отношения с этой…
Я, который сейчас только
говорил Дмитрию, своему другу,
о том, как деньги портят
отношения, на другой день утром, перед
нашим отъездом в деревню, когда оказалось, что я промотал все свои деньги на разные картинки и стамбулки, взял у него двадцать пять рублей ассигнациями на дорогу, которые он предложил мне, и потом очень долго оставался ему должен.
(Мы будем
говорить только
о прекрасном потому, что было бы утомительно повторять три раза одно и то же: все, что говорится в господствующей ныне эстетике
о прекрасном, совершенно прилагается в ней к его видоизменениям; точно так же
наша критика господствующих понятий
о различных формах прекрасного и
наши собственные понятия об
отношении прекрасного в искусстве к прекрасному в действительности вполне прилагаются и ко всем остальным элементам, входящим в содержание искусства, а в числе их к возвышенному и комическому.)
После такого
нашего положительного объяснения он оставался, однако, со мной в самых любезных
отношениях, рассказывал мне много любопытных подробностей из своей жизни, и хотя он, видимо, умалчивал
о многом, но я догадывался, что он, как
говорит русский народ, «черезо все произошел».
— Будет, милочка! Мне еще надобно с тобой
поговорить о серьезном предмете. Послушай, друг мой! — начал Хозаров с мрачным выражением лица. — Катерина Архиповна очень дурно себя ведет в
отношении меня: за всю мою вежливость и почтение, которое я оказываю ей на каждом шагу, она
говорит мне беспрестанно колкости; да и к тому же, к чему ей мешаться в
наши отношения: мы муж и жена; между нами никто не может быть судьею.
— Об этом я уже с вами
говорить не хочу. В этом
отношении, как я и прежде сказал, вы неизлечимы; но будемте рассуждать собственно
о нашем предмете. Целой драмы мы не можем поставить, потому что очень бедны
наши материальные средства, — сцены одной вы не хотите. В таком случае составимте дивертисман, и вы прочтете что-нибудь в дивертисмане драматическое, например, «Братья-разбойники» или что-нибудь подобное.
Пессимисты (а из
наших читателей есть кое-кто, наклонный к пессимизму в
отношении к нам) могут подумать, что мы «далеко метнули» и ушли совсем в сторону от того предмета,
о котором обещали
говорить в заглавии
нашей статейки.
Не
говоря уже
о многочисленных представителях слепого, фанатического атеизма, у которых практическое
отношение к религии выражается в ненависти к ней (ecrasez Finfame) [«Раздавите гадину!» (фр.) — слова Вольтера по поводу католической церкви.], здесь в первую очередь следует назвать представителей немецкого идеализма Фихте (периода Atheismusstreit) [«Спор об атеизме» (нем.) — так называется литературный скандал, разразившийся в Иене в 1799 г. по поводу статьи И. Г. Фихте «Об основании
нашей веры в божественное управление миром», опубликованной в 1798 г. в редактируемом Фихте «Философском журнале».
О своей связи с молодым Урусовым и дальнейших
наших приятельских
отношениях (когда он сделался адвокатской знаменитостью) я уже
говорил и в тех воспоминаниях, которые дал в сборнике, посвященном ему, и в других местах.
«Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе
наших отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок
о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, [Бури и натиски (от нем. Sturm and Drang).] искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни, — и
говорил с тобою только
о литературе и общественности. Это факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться — кончать мне с тобой или нет?»
Нравы, собственно
говоря, изменились еще более, чем здания, и тоже, может быть, не во всех
отношениях к лучшему. Перебирать и критиковать этого не будем, ибо «всякой вещи свое время под солнцем», но пожалеть
о том, что было мило нам в
нашей юности, надеюсь, простительно, и кто, подобно мне, уже пережил лучшие годы жизни, тот, вероятно, не осудит меня за маленькое пристрастие к тому старенькому, серому Киеву, в котором было еще очень много простоты, ныне совершенно исчезнувшей.